«Я могу каждому родителю посмотреть в глаза»: интервью с осужденным по делу «Зимней вишни» пожарным Сергеем Гениным.
Ему дали пять лет колонии общего режима.
Арест Сергея Генина после событий в «Зимней вишне» вызвал огромный резонанс в обществе. Люди создавали петиции с требованием отпустить его и второго спасателя Андрея Бурсина, также проходившего подсудимым по делу о пожаре, но, судя по приговору, никакого эффекта они не принесли. Генин вышел из СИЗО в октябре 2019 года и с тех пор жил в постоянном ожидании приговора. В конце октября суд счел его вину в смерти 37 человек доказанной и постановил отправить Генина на пять лет в колонию. Незадолго до окончания чтения приговора бывший спасатель в интервью NGS42.RU рассказал, почему пожарные не считают, сколько спасли людей, с какими эмоциями выносили тела погибших из ТРЦ и чего он ждал от суда.
— До «Зимней вишни» были другие крупные пожары в вашей практике?
— С таким количеством погибших не было. В мае 1996 года я пришел с армии и устроился в 13-ю часть при заводе «Коммунар» в Кировском районе, и так как она была заводской, мы выезжали в основном на крупные техногенные пожары. Мы и «Азот» несколько раз тушили, и «Металлист», и шахту в Кедровке. Первый крупный пожар у меня был в школе Кировского района, которая внутри была деревянной, а снаружи кирпичной. А самым первым пожаром был стог сена.
Часть № 2, в которую я ушел в 2001 году после закрытия 13-й части, находится в Заводском районе, где очень много частного сектора. За сутки, бывало, до четырех пожаров только в жилых домах. Случалось, что едем с пожара, только заезжать в гараж, а тут новый вызов. Очень неспокойный в этом плане район, как и Рудничный, там тоже много «частника».
— Многие спасатели, тот же Андрей Бурсин, говорят, что не знают, сколько людей они спасли на пожарах. Для вас это настолько обычное дело?
— Нет, это не рутина. Ну вот на войне летчики рисовали звезды за сбитые самолеты, потому что это чужие, а мы спасаем своих. Наверное, это как-то и неприлично даже, я не знаю таких, кто какие-то подсчеты ведет, даже первого спасенного не помню. Да и я считаю, что нет ничего особо выдающегося в этом, просто такая работа. Не вешать же за каждого спасенного медальку какую-то. У меня есть медали, но они в основном за выслугу лет. Те награды, что у меня есть, я заслужил, мне их не просто так вешали, как там некоторые кричали в суде. Даже если нет пожара, у нас есть штатное расписание, в части всегда есть чем заняться.
— За сутки даже книжку почитать некогда?
— Можно, на это есть специально отведенное время. Но это должно быть что-то образовательное. Каждую смену пожарному повторяют одни и те же вещи, что можно, что нельзя. Например, что нельзя покидать звено. У меня один раз такое было, когда мы тушили «Азот». Задачу, которая передо мной как командира звена стояла, выполнить было нельзя, потому что по факту пропал человек. Оказалось, что, когда мы заходили, он просто взял и ушел.
— Он испугался?
— Не знаю, я с ним потом разговаривал, он не ответил. Да и его вскоре уволили. У нас люди приходят, год–два отрабатывают и увольняются, некоторые, кто как-то пытается привыкнуть — лет по пять работают. Кому-то психически сложно, кому-то физически. После пяти лет службы, как правило, уже не уходят и работают до конца. Мне все эти годы работа нравилась, всё время быть в атаке интересно. Почти 90% тех, с кем я начинал служить, работают до сих пор, ну кто-то уже на пенсии. Это втягивает и не отпускает настолько, что не знаешь, чем можно еще заниматься. Вот и сейчас понятно, что нас посадят, как дальше без «пожарки», я не знаю, это моя жизнь. Можно пойти в добровольную пожарную часть, но туда с судимостью, пока она не погашена, не возьмут. Да и это другое, я с 18 лет в погонах, 22 года службы в пожарной части.
— Вас часто ругали на пожарах?
— Спасателей очень часто ругают. Вот стоит, допустим, четыре человека — двое хвалят, двое ругают. Потому что у одних дом сгорел еще до приезда, а соседний удалось отстоять. Обычно все же лучше знают, со стороны им виднее, куда идти, как тушить.
— Мне многие говорили, что в день пожара в «Зимней вишне» хотели туда пойти, но из-за каких-то предчувствий не стали этого делать. У вас не было таких ощущений, когда 25 марта заступали на дежурство?
— У нас такая работа, что каждый раз что-то предчувствуешь. Переступил порог части — уже стресс. Чем-то занимаешься, но постоянно ждешь звонка. Поступил сигнал, например, конкретно — горит дом, ты собрался, приехал, весь сфокусирован на пожаре. Не случилось ничего за день — хорошо. Так же и насчет страхов. На суде нам кричали, что мы якобы боялись идти. Бояться не зазорно, стыдно не перебороть страх. У нас те, кто боится, долго не задерживаются. В пожаре панического настроения, что может что-то упасть, куда-то провалишься или там страшно, я туда не пойду — такого нет.
На «Зимнюю вишню» мы выехали на задымление четвертого этажа, такая была информация. Я всегда смотрю план независимо от того, какие у нас первоначальные данные. В голове не останется точной информации — туда идти 15 метров, сюда 10 метров, но общая картина складывается. Когда приехали, стало сразу понятно, что там всё плохо. У Бурсина и у меня были разные представления о пожаре, потому что мы ехали с противоположных сторон. Я третий или четвертый приехал, звенья прибывали с разницей в 10–20 секунд.
Мы встали перед шлагбаумом со стороны Ленина, проехать дальше не смогли. Задача была идти на четвертый этаж, по уставу я мог туда пройти через любой вход. Бурсин сказал идти через центральный вход, но там уже стояло звено, поэтому я решил зайти со стороны «Ярче», тем самым увеличив зону поиска людей. На тот момент о том, что в кинозале люди, у нас информации не было, об этом мы узнали только потом. Что шли звонки оттуда, нам тоже не передавали.
То, что подбежал Александр Ананьев и крикнул, что у него на четвертом этаже дети, это одно, от центрального (центральный пункт пожарной связи. — Прим. ред.) такой информации не было. Если очевидец говорит нам конкретно, что где-то кто-то есть, мы передаем это диспетчеру, и он нам говорит идти проверять, и все знают, куда мы пошли.
Я не помню, чтобы Ананьев говорил что-то конкретное — про кинозал, сколько там людей и где конкретно они находятся. Если бы он сказал, что точно знает, где его дети, если бы в тот момент, например, был с ними на связи по телефону, у меня была бы совершенно другая реакция. Он же сказал: «У меня на четвертом этаже дети», а мы и так туда шли, и в тот же момент пришла информация от 57-го звена, что в зале, возможно, есть дети. Что Ананьев мне мог еще сказать? Куда бы он меня мог отвести? В 16:14 всё выше третьего этажа было в дыму, поднялись бы мы туда, а что дальше делать? Его выносить? Надевать на него спасустройство капюшонного типа, чтобы он показывал нам дорогу, я бы не стал. Это равносильно вести его на смерть, так не делается. Опять же дети могли убежать куда угодно. Ну не мог Ананьев точно знать, где они точно находились, не мог.
— Ваш адвокат говорила, что на четвертом этаже в плотном дыму некоторые звенья, в том числе ваше, можно считать, что потерялись, так как было сильное задымление и не было никаких ориентиров. Что там вообще происходило?
— За другие не знаю, но мы двигались к коридору, в котором были входы в кинозалы. Дойдя до угла, мы поняли, что дальше пройти не сможем из-за плотности дыма.
Мы решили зайти с обратной стороны. Дошли до касс, ну это я сейчас знаю, но тогда было непонятно, что это за стойка такая вообще, начали ее обходить. Я обо что-то ударился и немного потерял ориентир, куда дальше надо было двигаться. Услышали шипение аппаратов 73-го звена, встретились, пока я понял, кто это, услышали еще один звук. До этого я слышал, как люди дышат, когда умирают, появляется специфический хрип. Мой сотрудник говорит: «Слышишь, что делать будем?» Я ему ответил, что надо искать человека (Михаила Трусова. — Прим. ред.), ну и мы пошли.
До него было метров 15, и чем ближе мы к нему подползали, тем сильнее он хрипел, мне кажется, что еще секунд 30, и он бы умер. Думаю, что он очень удачно упал рядом с эскалатором.
Нам потом говорили, что я всех обманул, и Трусова мы нашли у кинозала, а не у эскалатора. Опять же все так это утверждают, откуда берут, я даже не представляю. Я понятия не имел, откуда этот человек вышел, может, он из боулинга вообще шел или с карусели. Он вообще был с голым торсом, а сверху намотаны вещи какие-то, я предположил, что он у гардероба взял их и пошел спасаться. Следователи зацепились, мол, мы ему верим, что он был у гардероба, а тебе — нет. Я повторяю, что не знал, где его нашел, у меня точных координат не было.
Когда вы ничего не видите, как это было там, все другие чувства обостряются. Там был такой густой и черный дым, как будто резину жгут, еще и сажа постоянно садилась на маску, сколько ты ее ни вытирай. Вот закрываешь глаза — темно, а там было еще темнее. Опять же если бы там были какие-то крики или звонки телефонов, мы бы их услышали, но этого не было. Даже если бы мы прошли в кинозал, не факт, что люди там на тот момент были еще живы. Мы вынесли Трусова и вернулись в здание, до примерно 00:30 мы там пробыли, потом нас подменили. Он мне ничего не писал и не говорил, да я и не ждал, спасли и спасли.
— Бурсин мне говорил, что узнал о людях в кинозале почти ночью. Вам когда о них стало известно?
— На следующий день только. Часов до 8 утра мы поспали в части и поехали обратно менять тех, кто работал всё это время. К тому моменту уже всех погибших нашли, я принимал участие в выносе тел. Работали молча, некоторые плакали, может, и я тоже, не помню, на тот момент очень сильно устал. После этого нас вернули в часть, а днем дали команду ехать в школу, где на нас просто кричали родственники погибших. Представляете, мы на тушении работали, потом я на выносе видел, что с теми людьми случилось, и потом нам в школе эмоций добавили. Это было жестоко, но на нас погоны, сказали — мы пошли.
— Вы ждали ареста?
— Мне кажется, что каждый пожарный, которого допрашивали, так думал. Бежать я никогда не хотел. Когда продлевали аресты, следствие говорило, что я, мол, скроюсь, буду оказывать давление, но всё это ерунда.
— У вас кто-нибудь спрашивал, почему не спасли тех людей?
— В первые дни никто не знал, что я там работал, ну кроме жены. У нее таких вопросов не было, она всё прекрасно понимает, знает мою работу. Приходишь со смены радостный, значит, кого-то спас, и наоборот, она видит, если не удалось ничего сделать. Первая она лишних вопросов не задает. Конечно, хочется с кем-то поделиться, но опять же думаешь, нужно ли ее во всё это погружать.
— Не было ощущения, что могли сделать больше, чувствуете, что виноваты в смерти 37 человек?
— Абсолютно нет, я могу каждому родителю посмотреть в глаза. Мне не за что стыдиться. Что пожар позволил, то мы сделали, по-другому не бывает. Жалеть мне не о чем, даже сейчас, зная все обстоятельства, я не мог поступить как-то иначе. В СИЗО чувствовалось давление. Не было каких-то угроз, но все допросы были такими, будто моя вина уже доказана, и на продлении арестов все потерпевшие кричали, негативно высказывались.
— Вы Бурсина давно знаете?
— Лет десять, если не больше, не прям дружили, но знакомы были. Где-то на пожарах встречались, он нас проверял, когда был начальником службы пожаротушения, отчеты я для него делал. Да мы все между собой знакомы. Иногда же по пять–шесть часов пожар тушишь бок о бок с одними и теми же людьми, хочешь — не хочешь, всё равно знакомишься, телефонами обмениваешься.
— Родные погибших не раз заявляли, что на судах вы якобы ведете себя пренебрежительно и надменно, улыбаетесь. Вы согласны с этим?
— Я не знаю, где такое было. Я помню первый суд, когда меня арестовали, там целая стопка заявлений под копирку была написана, что люди боятся за свою жизнь. Читал и удивлялся. Может, нервы, может, защитная реакция такая, но когда со мной поступают несправедливо, я улыбаюсь, но мне не смешно. Мне тоже очень жалко тех людей, кто там погиб.
— Как в СИЗО проводили время?
— Книжки читал, в шахматы играл, когда разрешали — смотрел телевизор и гулял, больше там заниматься нечем, ждал, когда отпустят. Я верующий, ходил в изоляторе в небольшую часовню. Туда заводят, закрывают, можно помолиться, свечку поставить.
Со стороны администрации или заключенных никакого негатива не было. Эмоционально было очень тяжело на продлениях ареста. Знаешь, что на тебе вины нет, а тебя постоянно тыкают и тыкают, что ты должен сидеть. Сокамерники говорили, что апелляция на арест — это просто формальность, никто не стал бы выпускать, раз уже взяли. А чем ближе время приближалось к тому, когда должны были освободить, тем сильнее оно растягивалось.
Ни с кем из других фигурантов дела я в СИЗО не пересекался, виделись только в так называемых отстойниках (помещения, где находящиеся под стражей ждут отправки куда-либо, например в суд. — Прим. ред.) и на ознакомлении с делом.
Мне всё время, пока я там был, жена присылала письма, которые мне писали и пожарные, и просто сочувствующие люди. Ключевые слова — «мы знаем, что вы не виноваты». Писем, что я виновен, не было, но в интернете моей жене такое писали, и угрозы были, она стирала их просто. Когда вышел из СИЗО, случалось, что люди меня узнавали, и они говорили, что я невиновен. Другого я не слышал. Я хожу везде свободно, не прячусь от людей.
— Чего вы ждали от суда?
— Вообще надеялся, что суд во всем разберется. Я очень доволен работой моего адвоката, она сделала всё, что могла. На мой взгляд, в деле нет доказательства моей вины. Думал, что, может быть, дадут колонию-поселение. Сейчас жду окончания суда, а что еще делать? Убегать вообще не вариант, надо сидеть — будем сидеть.
